НОВОСТИ

Экс-сенатору Сергею Лисовскому — 61 год. За его плечами — огромный послужной список и успешный труд в самых разных сферах деятельности: от ВЛКСМ и рекламного бизнеса до сельского хозяйства и законотворчества.

Накануне политик рассказал ФАН о самых важных решениях в своей жизни, о достижениях и ошибках — и о длинном пути вперед и вверх, который на его глазах прошла наша страна.

«Я не боюсь сложных формул»

— Сергей Федорович, вы относитесь к поколению политиков, которые формировались в советское время. Вы давали клятву пионера, работали в системе ВЛКСМ, создавали первые коммерческие предприятия. Вы открыли для себя мир шоу-бизнеса и рекламы на ТВ, занимались агропромышленным производством, стали сенатором — и на всех направлениях вы реализовались. Что сыграло решающую роль в карьере?

— Главное, это, конечно, родители, которые правильно воспитали. Второе — советская школа и комсомол.

— Но сколько бывает случаев, когда ходят в одну и ту же школу, а на встрече одноклассников выясняется, что кто-то скатился вниз, а кто-то достиг высот. Почему не всем удалось раскрыть себя?

— Все начинается с родителей. Мне повезло: после шестого класса я сдал экзамены и поступил в лучшую школу в Советском Союзе, 444-ю, физико-математическую.

До сих пор не понимаю, когда слышу от современных учителей, что не надо тревожить детей экзаменами, не нужно расшатывать их психику. От того, что у нас было много экзаменов, я, наоборот, закалился, перестал их бояться, готовился к ним и сдавал уверенно. Спасибо учителям, что мы все хотели быть лидерами.

Я помню со своим лучшим другом полгода не разговаривал, потому что не сошлись с ним в споре, как надо решать один из примеров по математике на внутришкольной олимпиаде. В классе нас было 42 человека, и для каждого решить задачу, доказать, что ты лучший в учебе, было самореализацией, это доставляло удовольствие.

— После школы вы поступили в Московский энергетический институт и окончили его в 1983 году. Как вам жилось тогда?

— Институт мне дал мозги, конечно. Я учился на радиофизика. В то время МЭИ был великим институтом: лектор минут 30 писал одну формулу на доске, и мы все это понимали. У нас был курс на пять семестров — теория волновых процессов — до сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю. Но мозги у меня в итоге повернулись как надо. Меня научили думать, и мозги мои уже не боялись труда. С тех пор я не боюсь сложных формул.

Стипендия повышенная — она по тем временам была 75 рублей — тоже была очень важна, потому что мама у меня болела, к сожалению, а отец был научным сотрудником, получал не так много. В общем, денег всегда не хватало, и я должен был получать одни пятерки, чтобы получать премию Кржижановского.

— Затем была комсомольская стезя…

— В комсомоле я проработал пять лет. Там меня научили не бояться задач, которые перед тобой ставят, и всегда искать пути решения. Чем был интересен комсомол, что бы про него ни говорили? Вот на моем низовом уровне инструктора отдела пропаганды и агитации Бауманского райкома ВЛКСМ г. Москвы: тебя вызывает, например, либо первый секретарь райкома, либо инструктор райкома партии и дает поручение. У тебя есть только телефонная книга, больше ничего, — и умение убеждать. Телефонная книга — это телефоны секретарей партийных и комсомольских организаций района.

Когда Ельцин пришел к власти в Москве, став первым секретарем, он, поскольку был из Свердловска и любил зимние виды спорта, потребовал, чтобы в каждом районе была освещенная лыжня для жителей. В Бауманском районе единственной подходящей площадкой был Сад имени Баумана. В этом маленьком парке надо было сделать переходы, мостики и подсветить их, потому что у нас зимой рано темнеет, а люди могли кататься на лыжах только после работы. И вот я, обладая только телефонной книгой, все это сделал, и к назначенному сроку мы уже рапортовали, что лыжню запустили. Сначала ругался на эту лыжню, а позже все же понял, что она действительно была нужна людям.

При Ельцине в Москве запустили «ярмарки выходного дня», куда колхозники могли приезжать и напрямую торговать. И опять призвали комсомол: мне поручили организовать торговые места, навесы, обеспечить колхозников торговым инвентарем, договориться с милицией об охране, с районной организацией — об уборке и освещении опять же, а еще организовать сцену и оборудование для выступления артистов. Потому что колхозы часто приезжали со своей самодеятельностью, это было интересно, и людям тоже очень нравилось.

— Сегодня таких людей назвали бы менеджерами…

— Что означало «договориться»? Ты звонишь в парторганизацию завода, а парторг говорит, что он не в курсе. Ты звонишь замдиректора завода, просишь у него машину например, а у него своих проблем хватает: он тебе машину может дать, а может и не дать. Чтобы он дал тебе машину, в следующий раз, когда он к тебе обратиться с просьбой, ты должен ему помочь. Здесь ты учишься откликаться на просьбы людей, учишься благодарить, в хорошем смысле: делать ответные шаги, помогать что-либо организовать или помочь устроить какую-то встречу в министерстве, потому что у нас много министерств было в районе.

Комсомол стал для меня хорошей школой административной работы и, среди прочего, научил очень внимательно относиться к документам. Не знаю, сможет ли кто-то повторить мой подвиг: однажды я, инструктор райкома комсомола, в одиночку добился выпуска постановления Совета Министров СССР. Один, представляете?

«Лучшим удовольствием был результат от работы»

— Но вы не поднялись по комсомольской карьере выше, до ЦК ВЛКСМ. Почему?

— Да, я ушел через пять лет. Тогда было очень интересное время: многие просто забыли, что в Советском Союзе тоже были шахтерские волнения, после которых горнякам разрешили применять метод бригадного подряда. 15% от дохода, который давала бригада, можно было распределять между членами бригады по ее собственному решению. А это в Советском Союзе было недопустимо, потому что, помните, там были оклады! Это была первая ласточка капитализма, когда люди могли получать по труду, а не исходя из нормативов.

Я уже тогда начал заниматься концертной деятельностью. Артисты, которые не работали в госконцертных учреждениях и не имели определенной ставки, присваиваемой Минкультуры, могли получать минимальную ставку — по-моему, 5 рублей 50 копеек за концерт. Алла Пугачева могла получать за сольное отделение в «Олимпийском», где она собирала по 15 тысяч зрителей, 36 рублей. А поскольку артисты все делали сами, то есть в основном и аппаратура была на их деньги куплена, и костюмы, то понятно, что этих денег физически не хватало.

И все администраторы периодически сидели, потому что набирали мертвых душ. ОБХСС прекрасно знал, как ловить администраторов, он брал списки выплаты зарплат и проверял поименно. Администраторы честно садились, никого из артистов не выдавая, и артисты, надо отдать им должное, были благодарны. Поскольку преступление считалось не очень серьезным, администраторы выходили через 1,5–3 года, и их тут же брали обратно в концертную семью.

— Тогда вы решили все поменять?

— Меня, конечно, не устраивала эта система, и я решил все-таки честно платить артистам ту зарплату, которая могла их заинтересовать. И я подумал: а что если бригадный подряд перенести на концертную бригаду, смысл же тот же? «Олимпийский» собрал, например, 15 тысяч зрителей, от 3 до 6 рублей за билет. Средний билет — 3-50, при аншлаге получаются достаточно большие деньги. Если отсюда взять 10%, то все расходы артистов покрываются.

Но чтобы это сделать, мне требовалось решение Министерства культуры СССР, Минтруда, Минфина, еще уж не помню, каких союзных министерств — и потом выйти с этим предложением на Совет Министров, чтобы постановление о бригадном подряде распространялось и на концертные бригады. И я сделал это за полгода, один.

— И если бы не комсомол…

— Если бы я не работал в комсомоле, то не сумел бы правильно составить документы, правильно писать письма, правильно разговаривать с руководителями, я не знал бы даже, с какого руководителя что начинать.

Да, все это мне, молодому парню, было не очень интересно. Я сидел над этим с утра до вечера в то время, когда мои сверстники гуляли, развлекались и, в общем, весело жили. До 29 лет у меня не то, что отпусков, выходных не было — я работал 7 дней в неделю. Но я понимал, что достигаю результата, и этот результат был для меня лучшим удовольствием, нежели встречи с друзьями, шумные компании.

До сих пор вижу, как 90% моих коллег пугаются документов, особенно если они больше двух-трех страниц. А меня не пугает стостраничный документ, я умею его читать, я умею видеть там главное — и этот опыт мне дал комсомол. Я помню, как первый год мне было тяжело: в 20-30-страничном документе на бюро райкома нельзя было допустить ни одной не только орфографической, но и стилистической ошибки, причем напечатать нужно было вручную, набело, самому, на механической пишущей машинке…

«Не считаю воровство доблестью»

— Когда вы захотели стать политиком? И считаете ли вы вообще себя политиком?

— Сложный вопрос. В первый раз я столкнулся с политикой на выборах 1996 года, меня подтолкнул к ней один эпизод. Я уже тогда работал в рекламе, на телевидение, многие политики со мной общались. И я помню, как представитель одной из партий, очень известный человек, зампред Госдумы, бывший силовик, сказал мне: «Сереж, ты не волнуйся. Мы, может быть, и выглядим так, но вообще-то мы демократы в душе, мы расстрельные списки будем публиковать». И он сказал это так спокойно, так уверенно, что я понял — да, они будут публиковать эти расстрельные списки.

Естественно, мне не хотелось попасть в эти списки, и я понял, что надо что-то делать. И тогда я написал письмо в штаб Ельцина: предлагаю поработать с молодежью. Потому что она у нас политикой не интересуется, а ведь это достаточно серьезная сила, это избиратели, которых не надо забывать.

Конечно, я был тогда все еще слишком наивным, и произошла та банальная история с коробкой — когда ты людям веришь, а они тебя предают, используют тебя как марионетку в политических разборках, причем не самой высокой мотивации. Там же разборка шла о близости к «телу», ни о каких высоких коммунистических или капиталистических идеалах речи не шло!

— Можете описать тот круг, что бился за «доступ к телу»?

— Я очень близко общался с этой знаменитой «Семибанкирщиной», со многими людьми, которые приватизировали крупнейшие заводы. И у меня тоже была возможность участвовать. Но я не мог понять, как можно завод, который строили поколения советских людей — а ведь это были комсомольские стройки, зачастую там гибли люди из-за сложных условий труда, — как это может вдруг стать чьей-то частной собственностью?

У меня было несколько разговоров с людьми из этой категории, и один из них мне честно сказал: «А я вор». Я говорю: «В каком смысле?» — «Ну, вот если государство дает мне возможность воровать, я не остановлюсь», — отвечает. Очень известный человек был, правда потом плохо кончил. И он считал это доблестью: вот он ворует, а его не ловят. Причем он именно приватизацию считал воровством. И я как-то ушел из того круга, потому что я не вор и не считаю это доблестью.

В следующий раз я прикоснулся к политике, когда уже серьезно занимался телевидением. Это был год 1998-й, и в России совершенно отсутствовала современная правовая база для рекламы на ТВ. И мы написали закон о телевидении, причем он был большой, что-то около 300-400 страниц. Мы его презентовали.

— «Мы» — это кто?

— Я и коллеги из телевизионного сообщества. Но мы постарались, конечно, чтобы и политики были заинтересованы. По-моему, на презентации законопроекта были и Пугачева, и Николаев, и Кузьмин — в общем, все. Мы были наивными, думая, что если предложим нужный законопроект для страны, то нас поддержат или во всяком случае его будут рассматривать. Никто нас, естественно, не рассматривал, никому это было не интересно.

А потом я ушел в сельское хозяйство и, поработав там около пяти лет, понял, что там та же самая проблема — отсутствие законодательной базы. И я понял также, что если мы, аграрии, сами не будем заниматься отраслевым законодательством, то либо его сделают неприемлемым, либо его вообще не будет.

Словом, я пошел в политику ради отраслевого законодательства. В принципе, я так им и занимаюсь и, считаю, успешно: я автор очень многих законопроектов, и все они связаны со сельскохозяйственной отраслью, со смежными отраслями, с земельным правом, основополагающим для села.

— «Земельное право» — многих отпугивает сама формулировка, а ведь в России это принципиальнейшая вещь. Чем именно вы занимались?

— Первый закон, о развитии сельского хозяйства, — министром тогда был Алексей Васильевич Гордеев — до сих пор является фундаментальным для отрасли. Потом был закон о регулировании торговой деятельности, который мы готовили совместно с Ириной Анатольевной Яровой и Светланой Юрьевной Орловой. И позже еще два раза вносили в него крупные поправки, то есть, по сути, это уже три редакции закона. Затем был федеральный закон №280 — «О лесной амнистии». Ну и много, скажем так, небольших законопроектов, которые определяли правовой статус экономики села, его жителей и работников, «фермерскую квоту».

Взять такую ситуацию, например. В свое время, когда в России принимали экологическое законодательство, навоз и птичий помет отнесли к особо опасным отходам производства. К сожалению, у нас такое бывает, когда законопроект готовят люди далекие от села. Там регламент обращения с отходами компьютерной техники расписан на полторы страницы, а с навозом и пометом — в двух абзацах. Понятно, что писал закон, по-видимому, тот, кто больше знал компьютер…

Тем не менее закон был принят, и получилось так, что обычный тракторист, чтобы вывести прицеп с навозом из обычной фермы в деревне, должен иметь специальную лицензию, которую он каждый год обязан подтверждать. А еще он должен иметь сертифицированную спецтехнику — не просто трактор «Беларус» с прицепом, а специальную. То есть понятно, что если этот закон исполнять, то можно вообще забыть про сельское хозяйство в России. И когда пришло время, вдруг все спохватились, потому что крестьян стали штрафовать. Причем штраф, например, 100 миллионов рублей, а у сельхозпроизводителя весь объем производства за год — 50 миллионов.

Так вот, мне удалось, вместе с нашим комитетом в Совете Федерации, договориться с Минприроды: если уж не менять закон, потому что за него все очень держались, то хотя бы разместить на своем сайте специальное письмо, где разъяснялась бы позиция по этим коротеньким абзацам про помет и навоз. На это ушел почти год. Вроде бы небольшое изменение, простое письмо — но мы спасли миллионы аграриев от разорения, спасли миллиарды рублей, десятки миллиардов для отрасли — и не дали недобросовестному человеку на этом заработать.

Потому что когда у нас было одно из совещаний, один чиновник мне сказал: «Сергей Федорович, ну вы все так драматизируете, мы прекрасно понимаем, где добросовестные аграрии, а где недобросовестные». Я говорю: «Стоп-стоп-стоп! Это закон. Вы не должны так подходить к его исполнению. Это кто будет решать, кто добросовестный, а кто нет? Это кто таким арбитром будет? И чем он станет мотивироваться? Где-то логикой, а где-то — деньгами. Ну и что это за подход такой?»

Это одно из десятков удавшихся «малых» дел, которые стоят миллиарды.

— Получается, вы не политик, вы — отраслевик и, в хорошем смысле, лоббист от сельского хозяйства?

— Нет, вы не путайте: политик — это не тот, кто толкает лозунги на митингах. Политик — это тот, кто защищает интересы страны. Для нас интересы России — это развитие сельского хозяйства и людей, которые живут на земле. Потому что без сельской жизни, без деревень и сел мы свою территорию не удержим.

Почему был удар по селу? Ведь у нас реально в 1990-е разрушали село, причем специально. Потому что все прекрасно понимали: если мы превратимся в пустующую территорию, где есть несколько «городов-крепостей», то с нами быстро разберутся, эти земли просто займут.

Это и есть реальная политика. И политик тот, кто занимается сохранением этого и продвижением в правовом поле. Да, это связано с отраслевой экономикой, но вся политика — это экономика. Опять же, не надо допускать ошибок Советского Союза, когда политика бежала вперед экономики. Посмотрите, в чем сила американских политиков: они гораздо тупее наших политиков, но они очень прагматичные, у них всегда сначала очень четкая экономика, а политика — потом.

«Триста процентов прибыли» — это не про нас

— Это же подзабытая нынче политэкономия. Вы вели на ТВ передачу, держа в руках том «Капитала» Маркса, и зачитывали оттуда фразы…

— Карл Маркс — великий человек. Он великий в своей жизни, у него была великая жена, исполненная служением не семье даже, а любимому человеку. Потому что и дети страдали у него, жили в нищете, а она его любила и поддерживала. И есть письма, где он пишет Энгельсу письмо, просит денег, потому что жена болела, а у него не было денег даже хлеба купить. Но тем не менее, они были вместе.

Маркс писал «Капитал» 30 лет. И этот труд настолько актуален, настолько глубок: он сумел связать экономику с наукой, придать мотивационному субъективному поведению людей определенные расчетные понятия. В итоге Маркс предугадал, как будет развиваться экономика всего мира: прошло уже больше 150 лет, а он до сих пор прав.

— Маркс приводит знаменитую теперь уже цитату о капиталисте, который не устоит ни перед чем ради 300% прибыли. Это ведь касается и сегодняшних предпринимателей?

— Нет, он говорил не о предпринимателе, а именно о капиталисте с гигантской прибылью. Но предприниматель никогда не имеет прибыль 300%. Скажем, на селе у нас это всегда 5–7%, до 10% у меня лично никогда не доходило, честно могу сказать.

Это, к сожалению, нормально. Посмотрите любого аграрного производителя на Западе: у них прибыль 3% считается достойной. Но у них кредит для аграрного бизнеса стоит полпроцента. Понятно, да? Если у нас кредит стоит «по дружбе» 12%, значит у тебя доходность должна быть минимум больше, чем ставка по кредиту, это основа экономики.

Поэтому когда Карл Маркс упоминал про 300%, он имел в виду олигархические, монополистические структуры, сросшиеся с политическими сферами, которые эксплуатируют уже не просто конкретного работника, а страну и мировую экономику в целом.

— В контексте упомянутой вами мировой экономики, какое место сегодня занимает Россия?

— В масштабах страны мы развиваемся очень быстро. Если взять правовое поле, то я, как человек, пять лет проработавший в Совете Европы, могу сказать, что с 2000 года мы преодолели отставание лет в сто, а то и двести от государств с плавным правовым развитием.

Экономическое развитие невозможно без правового развития. Ведь право определяет безопасность производителей, «капиталистов», как вы говорите, а также потребителей — и на этом базисе можно все выстраивать. Если у вас нет права, ваша экономика может сделать рывок за один-два года, но потом все равно рухнет. При этом право должно быть таким, которое позволяло бы развиваться.

Мы в сельском хозяйстве как раз и заложили в законе развитие, заложили отраслевые союзы. Раньше любые решения принимались без согласования с отраслевым сообществом, а теперь это практически невозможно, и это тоже наше достижение. И когда мне говорят, что законы прежде всего должны защищать интересы государства, я отвечаю, что государство не существует без отраслей экономики: без граждан, которые в нем живут, и без производителей, которые в нем работают.

«Россия — великая аграрная держава»

— Раньше назначение на агропром считалось для руководителя наказанием, чуть ли не «ссылкой». Но сейчас, похоже, ситуация в отечественном сельском хозяйстве меняется. Выходит, Россия действительно способна сама себя обеспечивать как аграрная держава да еще и экспортировать сельскохозяйственные товары за рубеж?

— Мы привыкли гордиться успехами индустриализации первых советских пятилеток. Но в аграрном секторе мы за последние годы добились такого же чуда.

Я когда пришел в 1999 году в сельское хозяйство, все мои друзья говорили мне: ты, видимо, решил перестать быть предпринимателем. Я помню совещание в одном из министерств, когда замминистра сказал: а зачем нам ваша птица, у нас есть деньги, нефть, мы все купим и привезем. Я помню 2000 год, когда мы создавали Росптицесоюз и туда пришел гражданин Давлеев, в то время возглавлявший представительство экспортеров американского мяса птицы — у них такой есть глобальный союз по продвижению собственной продукции в мире. И когда он услышал, что мы обсуждаем, какие нам нужны правительственные решения и что изменить в технологиях, он вышел и сказал: «Да куда вы со своей Курочкой Рябой!»

— Поезд ушел, дескать?

— Да, и это все было в начале 2000-х. А сейчас мы — великая аграрная страна, реальный игрок на мировом рынке. И в плане технологий мы более передовые, чем западные страны. Потому что в той же Европе оборудование в основном было закуплено 20-30 лет назад, а мы-то купили его буквально в последние 10-20 лет, то есть мы технологически более вооружены, чем они.

А еще я выделил бы силу воли нашего крестьянина. Потому что в таких условиях, в которых работает российский крестьянин, ни немец, ни американец работать не будут. Я уж не говорю про климатические условия, это отдельная история, хотя она очень существенна.

И это был действительно подвиг — так подняться с 2000 года. Когда была специально разрушена вся инфраструктура села, когда рынок был захвачен западным продовольствием, когда субсидирование импортного продовольствия в разы больше, чем нашего. К примеру, мясо птицы: в 2010 году мы делали исследование. 45% себестоимости мяса птицы в Европе субсидировались государством, а у нас на тот момент субсидировалось 3%, ну 4%. И мы в этих условиях все равно были конкурентоспособны, и мы выиграли.

— Вы баллотируетесь в Госдуму от Курганской области, официально подали документы на праймериз «Единой России». Можно ли чуть подробнее?

— Представьте мой опыт и возможности. У меня есть хорошая команда юристов, умеющая готовить законопроекты, правильно оформлять их на языке законотворцев и проводить через чтения в Госдуме — это крайне важно.

Я часто сталкивался с ситуациями, когда какой-нибудь крупный финансово-промышленный холдинг хочет законопроект для своей отрасли, и вот их юридическое управление, человек сорок, все с медалями и регалиями, пишут этот законопроект — а он вызывает приступ смеха в Думе или в Совете Федерации. Потому что коммерческий юрист совершенно по-другому думает и формулирует. И самое главное, коммерческий юрист слишком прямолинеен в плане того, что нужно для его компании. А это неприемлемо, закон не должен быть для какой-то компании, закон должен быть для всех в отрасли, для целой страны.

Работа в Госдуме или в Совете Федерации может быть ничтожной, а может приносить великие решения и помогать стране развиваться. Все зависит от человека: я знаю депутатов, которые честно работают и создают нужные законы, а есть и те, которые просто ходят кнопки нажимать. Это, опять же, зависит от того, как человека воспитали и что ему нужно. Меня воспитали так, что я не могу сидеть без дела.

«Я увидел возможность поменять свою жизнь»

— Пару слов о семье? Ровно то, что вы считаете уместным упомянуть в интервью, посвященном дню рождения.

— У меня есть жена и любимые дети, это главное.

— Есть ли у вас время для них?

— Да, это большая проблема, времени у меня не хватает, и я сожалею об этом. В целом я доволен тем, как дети воспитаны, какие у них приоритеты, что для них важно. Мой отец ведь тоже не мог уделить мне много времени, но все говорят, что я очень похож на него и в плане поведения, и мотивации…

— Ему уже больше 80 лет, наверное?

— Да-да. Он почти 60 лет проработал в институте Академии наук и до сих пор ездит на работу — к 7:30 утра каждый день (Федор Викторович Лисовский — доктор физико-математических наук, профессор, сотрудник Института радиоэлектроники РАН. — Прим. ФАН).

Конечно, он хотел, чтобы я работал на той же кафедре, чтобы занимался, как и он, теорией магнетизма. Предполагалось, что я должен пойти по научной карьере. Тем более что, как я уже говорил, я окончил физматшколу и с отличием — МЭИ…

— И все-таки, почему вы ушли из науки?

— Попытаюсь объяснить. Я жил в академическом доме, по соседству с работниками Академии наук, и видел, как они росли. Сначала все были младшими научными сотрудниками, потом все стали старшими научными сотрудниками, потом многие стали профессорами, потом даже кто-то стал членкором — все это происходило у меня на глазах. И я помню, как смотрел на все это и понимал, что мне не хочется такой «запрограммированной» жизни. Мне хотелось что-то такое, чтобы я мог, да, рискнуть — но чтобы жизнь была гораздо большим, чем это хождение по ступенькам.

У меня не было представления, как из этого круга выбраться. Меня поразил один товарищ отца: он ушел из науки и стал обычным матросом дальнего плавания. Как-то раз он приехал к нам. Они сидели на кухне с отцом, вспоминали учебу, и отец спрашивает: «А что у тебя за шрам на губе?» А тот говорит: «Представляешь, мне в Буэнос-Айресе, вот тоже я сглупил, пошел в такой кабак в порту, в общем, мне там по морде дали!» И я подумал: «Мне никогда в Буэнос-Айресе в морду не дадут» — и я как сейчас помню то свое ощущение замкнутого круга.

И когда у меня появилась возможность пойти в комсомол, я увидел в этом возможность поменять свою жизнь. И хотя это был тяжелый труд, комсомол дал мне реальную возможность расти...

Так вот, вплоть до конца 1980-х отец считал, что я вообще не тем занимаюсь: когда концертной деятельностью, когда телевидением и рекламой. Ему казалось, что все это не занятие для мужчины. И даже когда я стал кандидатом филологических наук, папа этого тоже не оценил.

— Ну, мы сами так воспитали журналистов, что они считают безобидным пошутить о депутате, потому что им за это ничего не будет.

Мне один врач сказал однажды: «Ты знаешь, какая проблема с вами, пациентами? Вот привезли к нам человека: он скрюченный, не может ходить, кричит. Ты ему делаешь успешную операцию. Проходит дней десять — он уже ходит, уже разговаривает, чувствует себя вернувшимся к жизни. И ты его спрашиваешь, как он себя чувствует. И он такой: «Ну вы знаете, у меня вот тут еще болит, вот здесь тянет!» Вместо того чтобы сказать: «Доктор, я гораздо лучше себя чувствую! Да, остались какие-то нюансы, но я понимаю, что это скоро пройдет».

Такова психология людей: мы не умеем ценить те успехи, которые у нас есть. Тот же врач говорил мне: «Плохое мгновенно разбегается само, а о хорошем приходится вдалбливать людям с большим трудом — чтобы они это поняли или об этом сказали».

То же самое у нас происходит с законотворчеством: мы делаем огромный труд, мы перелопатили такой объем работы, у других стран на это ушли столетия, но об этом никто не пишет, и никто об этом даже не догадывается, как я понимаю. Зато все пишут и звонят мне за комментарием о кем-то вброшенной белиберде, которую и обсуждать-то стыдно.

— Зачастую эта «белиберда» — резонансный скандал, о котором должно знать общество…

— Как я учил своих администраторов: «С деньгами и дурак сможет». Давайте на хорошем привлекать внимание людей. На скандале проще, но это путь в никуда. Мы просто сами упрощали жизнь журналистам и довели дело до того, что на телевидении говорят о вещах, которые я со своими родителями до сих пор стесняюсь обсуждать. Мы сами, облегчая себе жизнь, опустились на самое дно. Поэтому давайте вместе, пусть каждый сам с себя начнет, подниматься с этого дна.

Назад